Наверное, это неправильно, и можно было бы выбрать какой-нибудь другой день, чтобы сообщить Раулю о том, что они расстаются, но Генрих уже всё для себя решил. Так будет честно. Они не пара, и Генрих знал об этом с самого начала, но ведь и он живой человек, которому хотелось урвать капельку любви и тепла, чтобы потом, одинокими днями, было что вспомнить.
Рауль о его сомнениях знал тоже и с упрямством и горячностью, унаследованными от своих испанских предков, доказывал обратное. Пять лет уже доказывал, и Генрих очень сильно хотел ему верить, однако против правды не попрёшь: то, что они вместе — ошибка. Приятная, греющая душу, временно дарящая веру в себя, но ошибка.
Стоило посмотреть на них, и всем всё становилось понятно. Рауль — жгучий брюнет с гордым испанским профилем, открытым взглядом карих глаз и самой обаятельной улыбкой на свете. Генрих часто представлял его на арене корриды, например, на Plaza de Toros de Valencia, в красочном костюме тореодора, расшитого золотой и серебряной вышивкой, и обязательно с красным плащом. Представлял, как он, улыбаясь и высоко подняв голову, выходит на площадку, где через мгновение состоится сражение с разъярённым и сильным противником, и как ему рукоплещут толпы поклонников, среди которых незаметный и непримечательный стоит и сам Генрих.
Нет, и Генрих не был серой молью, на него тоже обращали внимание, но только когда он был один. И профиль у него был не менее гордый — настоящий арийский. И всё же рядом с Раулем он проигрывал. Плюс характер. Рауль везде был душой компании: сыпал шутками направо и налево, любил потанцевать, а когда брал в руки гитару, казалось, даже птицы затихали. Генрих же был сдержан, даже холоден среди чужих — так уж его воспитали. И только Рауль знал, каким он может быть.
Ни глупцом, ни слепцом Генрих тоже не был и прекрасно понимал, сколько желающих занять его место рядом с красавцем Раулем. Стоило им выбраться из дома, и всё внимание сосредотачивалось на Рауле, самого же Генриха в лучшем случае не замечали, а могли и нагло отодвинуть куда-нибудь в угол, подальше с глаз.
Особенно неприятно было, когда при нём же начинали обсуждать их несхожесть и делать ставки, как долго они ещё продержатся вместе. И вроде всё это говорилось в шутку и со смехом, но во всякой шутке есть доля шутки, а остальное горькая правда.
Было обидно и больно, и всё, что помогало держать себя в руках, — поддержка Рауля. Но как долго он продержится и сам не задумается над очевидным? Лучше всё прекратить сейчас одним махом, а не ждать, пока его выставят за дверь. И пусть время Генрих выбрал не особо удачное — накануне Пасхи, когда все готовятся к празднику, — но отступать не намерен. Жить в ожидании неизбежного — пытка.
Генрих взглянул на электронные часы, висевшие на стене прямо напротив его рабочего стола. До обеда оставалось всего ничего, с документами он закончил ещё час назад, и сейчас как раз можно позвонить и сообщить Раулю о своём решении. Он хотел сделать это утром, перед работой, но с вечера они слегка повздорили, что случалось в последнее время довольно часто, и Рауль сбежал к своим пациентам, не разбудив Генриха.
Трубка телефона так и норовила выскользнуть из внезапно вспотевшей ладони, но Генрих лишь сжал её сильнее, словно искал поддержки у холодного пластика.
— Ветеринарная практика доктора Санчеса, сестра Сюзанна, — вежливо и дружелюбно сообщил ему приятный женский голос.
— Сюзи, это Генрих. Рауль сильно занят?
— Доктор Санчес сейчас не может подойти. Перезвоните попозже. — Тон резко поменялся, приобретя ледяную холодность. Генрих усмехнулся — о том, что помощница Рауля его терпеть не может, знал, и о том, что одна из тех, кто метит на его место, — тоже.
— Когда он освободится? — Он мог бы попросить, чтобы Рауль перезвонил ему сам, но не был уверен, что Сюзанна выполнит его просьбу — такое уже бывало.
— Я не знаю. Очень много пациентов и… — В трубке зашуршало, видимо, Сюзи прикрыла микрофон ладонью, и тут же раздался совершенно другой голос:
— Доктор Санчес. Слушаю.
Несмотря на всю серьёзность момента, Генрих улыбнулся — естественная реакция на Рауля, — но быстро взял себя в руки. Прокашлялся, потому что неожиданно запершило в горле, и наконец быстро протараторил заранее отрепетированные слова:
— Привет, Рауль. Я ухожу, — и сразу же понял, что надо было выражаться более конкретно.
— О! Вас сегодня отпускают пораньше? Это здорово. Тогда забеги в магазин, а то я не успеваю — к вечеру с полок всё сметут. Список я тебе скину. Хорошо?
— Хорошо, — вздохнул Генрих. Конечно, его не поняли. Ладно, он потом всё скажет дома, а проехаться по магазинам — не проблема. Тем более Рауль прав: перед длинными выходными стоило загрузить холодильник. И пусть его уже не будет рядом, но оставить Рауля не только разочарованным, но и голодным Генриху не позволяла совесть.
— Schatz*, прости, правда не могу долго разговаривать — полная приёмная. Люблю тебя!
— И я тебя, — сообщил Генрих трубке, из которой уже раздавались гудки.
Всегда у них так: если Генрих хотел поговорить о чём-то серьёзном, касающемся их двоих, Рауль или не понимал его (хотя, скорее всего, делал вид, что не понимает), или переводил всё в шутку, или тащил в постель — последнее гораздо чаще. И Генрих таял и забывал, что его там тревожило ещё недавно. На время, конечно, но метод был отработанный и проверенный. Но сегодня он не поддастся ни на какие уловки — решил Генрих, бродя с телегой по магазину и загружая её продуктами.
Народ словно с ума сошёл, с полок сметалось всё, и продавцы не успевали раскладывать новый товар. Кое-где приходилось ждать, когда подвезут нужное — список, присланный Раулем, оказался внушительным. На кассах вообще было столпотворение, и прошло немало времени, пока очередь дошла и до Генриха. Настроение, и так не радовавшее, стремительно скатывалось вниз, и последней каплей в чаше раздражения стал снег. Снег накануне Пасхи!
Домой Генрих добрался только к семи вечера и, с присущей ему педантичностью раскладывая продукты — всё должно стоять на своих местах, сокрушался, что лучше бы он отработал полный день — устал бы меньше. Сначала магазин, потом путь в веренице автомобилей, из-за непогоды двигающихся с черепашьей скоростью, вымотали его окончательно.
Рауля всё ещё не было. Да и не ждал его Генрих так рано, по опыту знал — хорошо, если к девяти появится. Это официально рабочий день у ветеринара длится с восьми до шести с часом на обед, а на деле Рауль уезжал из дома гораздо раньше и торчал у себя в лечебнице допоздна.
Телефон тренькнул о входящем сообщении. Генрих открыл вкладку, прочитал предупреждение о непогоде и выглянул в окно: снег не переставал валить, наоборот, стал ещё гуще и, несмотря на плюсовую температуру, не торопился таять, хотя с крыши капли падали без перерыва. На календаре конец марта, а природа ведёт себя так, словно и не догадывается об этом.
Раз уж телефон в руках, можно поинтересоваться у Рауля, когда он приедет. Позвонить или написать? Пока Генрих решал этот вопрос, двор осветили фары и в ворота въехала машина Рауля.
— Нет, ты видел, что творится?! — со смехом спросил он, входя в дом. — Это сумасшествие какое-то. Зато дороги почти пустые, все уже сидят по домам.
— Тебе повезло, а мне вот пришлось постоять в пробках, — проворчал Генрих, забирая куртку и вешая её на плечики, сам же старательно отводил глаза от Рауля. — Иди переоденься, а я пока пиццу поставлю. Твою любимую взял, с ананасами.
Ужинали молча, Рауль лишь поглядывал на Генриха вопросительно, а тот никак не находил слов, чтобы заговорить.
— Что-то случилось? — первым не выдержал Рауль.
— Да… Нет… Давай завтра поговорим, — и Генрих трусливо сбежал.
— Завтра так завтра, — задумчиво проговорил Рауль.
Он видел, что с Генрихом что-то происходит, но тот молчал и не торопился делиться своими переживаниями. И этот сегодняшний звонок… Раулю стоило большого труда не сорваться после него и не поехать в офис к Генриху. Хватит и того, что вчера они оба вспылили на ровном месте, словно два юнца. И причина была совсем пустяковая: Рауль просто предложил пригласить друзей на праздники, чтобы было веселее. Генрих, не повышая голоса, но с явной обидой заметил:
— Не знал, что тебе со мной так скучно.
— Не перегибай палку! Я ведь о тебе переживаю! — не сдержался Рауль. — Выбираться куда-то ты не любишь, а компании тебя раздражают! Скоро мхом покроешься.
— Это я их раздражаю, скорее, — всё так же спокойно заметил Генрих.
— Мог бы быть и пообщительнее, — укорил его Рауль. — Вечно прячешься по углам, как чужой, а мне приходится отбиваться от всяких.
— Приходится? — Генрих чуть повысил голос, а при его сдержанности это уже было признаком раздражения. — А мне кажется, тебе нравится.
— Что ещё тебе кажется?
— Много чего.
В общем, слово за слово, и они ушли спать обиженными друг на друга. Даже утром спящий Генрих всё ещё выглядел насупленным, и Рауль не решился его будить, чтобы — Dios no lo quiera** — вечерняя ссора не вспыхнула с новой силой. Он очень любил своего иногда не в меру серьёзного Генриха, но, оh, por Dios***, как же трудно с ним порой было.
И сейчас Генрих не стал ничего говорить, хотя хотел — Рауль это видел и был благодарен, что тот промолчал. Догадывался, что Генрих опять заведёт свою любимую песню о их несовместимости. С чего только взял? Неужели ему так важно мнение окружающих? Важнее их двоих? Или он так и не смог поверить в его, Рауля, искренность, и корень проблемы в этом? После долгого дня думать об этом не хотелось, и Рауль пошёл в спальню, завернув по пути в зал, чтобы взять книгу — любил перед сном полистать страницы, их тихий, почти неслышный шорох успокаивал, как и лёгкий, едва уловимый запах типографской краски.
— Ты что здесь? — спросил он, споткнувшись о маленький порожек, когда увидел, что Генрих устроился с подушкой и одеялом на диване.
— Сплю, — ответил тот и отвернулся. Как ребёнок, ей-богу!
— Тогда двигайся, я тоже здесь лягу, — предупредил Рауль, разворачиваясь в сторону спальни.
— Чем тебя кровать не устраивает? — Генрих приподнял голову и посмотрел на него.
— А тебя? — не остался в долгу Рауль.
— Ты устал, не хочу тебе мешать.
Рауль много чего мог бы сказать на это и уже было открыл рот, но промолчал — кажется, всё гораздо серьёзнее, чем он думал. За все годы, что они жили одним домом, никогда, как бы не ругались, не спали по отдельности. Да и потом, постель самое лучшее место для жарких примирений, и ещё ни разу не подводила.
Он прихватил только подушку. Упав рядом с Генрихом, потянул из-под него одеяло, в которое тот завернулся, как в кокон. Генрих не сопротивлялся, а когда Рауль улёгся, подкатился к нему под бок, привычно уткнувшись носом в плечо и крепко обняв, словно боялся, что ночью он исчезнет. Рауль обнял его в ответ, чуть ли не затаскивая на себя. Рука, кажется, сама по себе стала поглаживать спину, успокаивая и убаюкивая, и через несколько минут Генрих уснул, а Рауль ещё долго не мог сомкнуть глаз…
Утро встретило ярким солнечным светом и аппетитными запахами из кухни. Генрих поначалу не понял, почему в спальне так светло, неужели забыл вчера опустить ролеты? Но потом вспомнил, что спать лёг в зале.
— Проснулся? — заглянул в двери Рауль. — Тогда поторопись.
Куда торопиться? Зачем? Но Генрих послушно поднялся, собрал постельные принадлежности, унёс их в спальню и отправился в душ.
— Не задерживайся! — Рауль заглянул в душ. — У меня для тебя сюрприз. — Он уже успел пробежаться с утра, чтобы успокоиться и подготовиться к разговору, которого Генриху не избежать, и увидел кое-что, что тому обязательно понравится.
«Знал бы он, какой «сюрприз» подготовил ему я», — вздохнул Генрих и послушно выбрался из душа.
От вчерашнего снегопада остались лишь воспоминания в виде кучек снега то тут, то там. Ярко светило солнце, птицы радостно свистели о чём-то своём, и совсем не хотелось портить такой хороший день серьёзными разговорами. «Завтра. Я скажу ему завтра. А сегодня ещё немного побуду счастливым», — подумал Генрих.
— Куда поедем? — спросил он Рауля.
— Сказал же — сюрприз! — с загадочным видом ответил тот. — И не поедем, а пойдём. Одевайся теплее.
— На улице почти весна, — на словах возражал Генрих, но сам не сопротивлялся, когда Рауль обмотал его шею шарфом и протянул шапку.
Домик, который они снимали уже четыре года и даже подумывали выкупить, стоял на самом отшибе. Зато не было шума проезжающих машин, соседи все сплошь дружелюбные, а совсем недалеко, всего-то минут двадцать неторопливым шагом, располагались лес и озеро. Туда-то, крепко взяв Генриха за руку, Рауль и направился.
Уже отойдя на приличное расстояние от дома, Рауль остановился, развернулся к Генриху и спросил:
— Ну теперь-то ты расскажешь мне, что происходит?
Генрих поморщился, вздохнул и отвернулся. На его счастье, хорошей погодой решили воспользоваться не только они: мимо то и дело проезжали велосипедисты, навстречу попалось несколько соседей, прогуливающихся кто в одиночестве, а кто как и они — парами.
— Давай дома поговорим? — предложил Генрих.
— Нет, дома ты опять закроешься в своей ракушке, найдёшь кучу дел и будешь молчать. Schatz*, я не умею читать мысли, но вижу, что тебя что-то тревожит. Даже догадываюсь — что. Но пока ты сам мне не скажешь, не могу быть ни в чём уверен. Мы взрослые люди, можем поговорить и всё исправить. Ведь можем? — Рауль заглянул в глаза Генриху.
— Я устал, — сдался Генрих. — Думаешь, я не вижу, как тебе со мной тяжело? Как долго ты ещё будешь это терпеть? Однажды ты не выдержишь, и мне придётся убраться. Лучше раньше. Ты прав, мы уже немолоды, и потом будет ещё тяжелее собирать себя по кусочкам.
— О чём ты? — Рауль не понимал, о чём речь.
— Тебе нравится быть в центре, нравится внимание. У тебя множество друзей и приятелей…
— У нас, — перебил Рауль.
— Нет, у тебя. Ты же знаешь, что я не очень люблю всё это, — Генрих махнул рукой куда-то за спину. — Мне гораздо комфортнее дома, с тобой. Но я не могу заставлять тебя всё время сидеть возле меня. И не могу смотреть, как они… В общем, я бы согласился, чтобы ты один ходил на все эти вечеринки и праздники, но тогда сойду с ума от ревности. А если мы расстанемся…
— Так, стоп! — Рауль схватил Генриха за плечи и встряхнул. — Кто тут собирается расставаться?
— Я, — спокойно ответил тот. — Я собрался уйти. И вчера тебе об этом сказал. Но ты меня не понял, а я испугался и решил ещё потянуть время.
Рауль ничего не ответил, поправил на нём шарф, зачем-то проверил хорошо ли застёгнута куртка, опять взял за руку, и они молча отправились дальше. Заговорил Рауль, когда они подошли к озеру.
— Не думал, что ты такого мнения обо мне, — сказал он спокойно и серьёзно.
— Я… — попытался оправдаться Генрих, но Рауль продолжил, словно и не слышал:
— Мне казалось, что я тебе ясно дал понять, как ты мне дорог. Генрих, mi tesoro****, — когда волновался или был возбуждён, Рауль часто переходил на родной язык, — это я каждый раз боюсь, что кто-нибудь разглядит, какой ты на самом деле, и захочет тебя забрать. Забудь, что я тебе говорил. Да, я люблю весёлые компании, люблю общение. Но без тебя мне это всё не нужно, поверь. Я просто хотел тебя расшевелить. А ты всё время молчишь, соглашаешься идти со мной, и я подумать не мог, что всё так плохо. Ты же молчишь! — повторил Рауль, и это прозвучало с укором. Генрих согласился — да, есть в сложившемся и доля его вины. — Говори со мной. Просто говори. Мы всё решим вместе. И я тебя никуда не отпущу. Если ты уйдёшь — пойду за тобой. Ты от меня не избавишься! Или куплю наручники, пристегну тебя к кровати и буду любить до тех пор, пока глупые мысли не выветрятся из твоей головы! — шутливо пригрозил в конце Рауль.
Генрих улыбнулся, надо же, не только он подумывал о подобном, шмыгнул носом — не от избытка чувств, просто замёрз — и кивнул. Рауль прав, надо говорить, а не выдумывать непонятно что. С разговорами у Генриха туго, но он будет себя перебарывать и больше не будет молчать. Тем более услышав такое объяснение в любви. Нет, Рауль никогда не скупился на признания, но все они были шутливыми, что ли. А сейчас он был серьёзен как никогда, и Генрих поверил окончательно.
Домой возвращались совсем в другом настроении, шутили и говорили. Вернее, говорил Рауль, рассказывал смешные истории о своих четвероногих пациентах, а Генрих весело смеялся.
В месте, где тропинка круто сворачивала, на них с радостным лаем выбежал соседский пёс — жизнерадостное и дружелюбное создание, частенько забегающее к ним на огонёк летом, когда двери в доме открыты. Увидев знакомых, он подбежал поздороваться, дал себя погладить, получил от Рауля небольшое угощение и рванул в сторону с дорожки.
— Смотри-ка, крокусы, — удивлённо заметил Генрих, проследив за собакой взглядом. Прямо из снега к солнцу тянулись небольшие жёлтые цветы.
— На нас похожи, — сказал Рауль, довольно улыбнувшись — именно это он и хотел показать. А если пройти чуть дальше в лес, можно было увидеть целую поляну подснежников. Он уже потянул было Генриха за руку, чтобы показать, но тот остановил его вопросом:
— Чем же это?
— Видишь, как они растут? Семьями. У нас с тобой хоть и не такая большая, но всё же семья. И пока мы вместе, никакая непогода, никакой снег нам не страшны.
Генрих был поражён. Нет, он всегда знал, что Рауль умный, но такого от него не ожидал, привык, что тот предпочитает высказываться в шутливой форме.
— Смотри, смотри, — продолжал тем временем Рауль, — Берни со мной согласен.
Пёс, набегавшись вдоволь, наконец обратил внимание на что-то для него непонятное: обошёл по кругу жёлтое цветочное семейство, осторожно принюхался, убедившись, что угрозы оно не представляет, развернулся и пометил его.
— Фу, — засмеялся Генрих, — такой момент испортил! Кстати, а почему он один? Опять сбежал? Фрау Шульц там с ума, наверное, сходит. Бернард, — позвал он собаку, — пойдём домой, хулиган!
Фрау Шульц очень обрадовалась возвращению блудного и непослушного питомца и долго и многословно благодарила Генриха и Рауля. Даже на кофе пригласила, но мужчины отказались — у них были совершенно другие планы на вечер, в которых не было места ни благодарным соседям, ни их игривым любимцам. Им надо было поговорить, и нужно было это сделать давно, но одному казалось, что всё и так ясно, а другой не решался делиться своими страхами и переживаниями, чтобы не показаться слабаком. Молчание — не всегда золото, особенно, когда дело касается чувств. И Генрих твердо был намерен рассказать о своих, полностью раскрывшись. И если не получится выразить словами, он покажет.
А Рауль… Рауль про себя пообещал, что завтра они обязательно прогуляются до поляны с подснежниками. Конечно, если будут в состоянии выбраться из постели. Поэтому вслух ничего и не сказал — не всё же Генриху молчать!